Елена Афанасьева // ne-bud-duroi.ru

.

«Взяла меня за руку.

– Идем!

– Куда? – не поняла я.

– Куда не идти нельзя.

 

Она сидит на краю моей кровати. Белокурая. Обнаженная. Защищенная своей обнаженностью. В тысячу раз более защищенная, чем я в своей скорлупе условностей и догм. Вся прозрачная – не насквозь, а вглубь.

Она становится мною. Я ею. Мы оказываемся одной, распавшейся на две половинки жизнью. Я не знала ее при жизни. Но жить, по-настоящему жить начала после того, как ее не стало.

Я стала ею? Или это она стала мной? И вернулась в эту жизнь, растворившись во мне, чтобы отомстить той, которая ее спалила. И чтобы дочувствовать то, что при жизни дочувствовать не смогла.

Губами касается моего лба.

– Жар!

– Видно, я простыла под дождем, хоть, кажется, он совсем теплый.

– Жар! Это правильно, что жар. Иначе Туда не войти.

– Куда не войти? –не понимаю я снова. Или все-таки понимаю, но прячусь за вопросами, боясь той грани, которую теперь мне предстоит переступить. Кто знает, возвращаются ли Оттуда?

Она проводит своей белой рукой по моим темным волосам: я и ты – кто чей негатив? Дотрагивается до моей груди, быстро и спокойно расстегивает пуговицы на моей рубашке.

Сижу не шевелясь, даже не пугаясь двусмысленности того, что она творит со мной: одна женщина, пусть призрак, но все же женщина, раздевает другую. Только ощущаю, как жар, пойманный ее губами в уголке моего лба, нарастает. И разливается по телу, превращая все мое существо в обреченное двуединство: в оружие и воина, которому этим оружием воспользоваться еще предстоит.

– Боишься?

– Нет.

И вправду не боюсь. Знаю, что не одна. Что нашла в этой бездне свое отражение, слившись с которым я становлюсь сильной, очень сильной – не обыграть.

 

Она уже ведет меня по узкому, стремительно взбирающемуся ввысь колодцу, винтовому вращению, затягивающему и засасывающему столь стремительно, что, кажется, хода назад нет. И чувствую, как с каждым шагом в меня вливается дикая сила отчаянного сражения. Сражения, обреченного на успех.

– Готова? – одними губами спрашивает она.

Еще не знаю, к чему должна быть готова, но так же, одними губами, отвечаю:

– Да.

Теперь в этой новой силе, как в защитной броне, я готова ко всему. И непобедима. Мое отчаяние, умноженное на мою ненависть и любовь, способно пробивать пространства и времена.

Куда мы идем? Кого победить? Кого убивать?

– Ее!

– Нет! Невозможно, нельзя…

– Иначе нельзя… Она – зло. Зло. Зло. Ведьма!

 

– Ведьма!

Шепчет мое белокурое отражение. Мое второе (вернее то, что я всю жизнь считала моим первым) «я» – темноволосое, с коротко стриженной по моде челочкой в противовес сыплющимся белым локонам моего отражения, мое узнаваемое в зеркале «я», свившись, переплетясь руками , ногами сливается со вторым «я» в едином беспощадном желании не дать шанса той, что не дала шанса нам.

Мы должны слиться на той грани, которую от помешательства почти не отделить. Иначе как могут слиться воедино погибшая и живая, отлюбившая и любящая, ушедшая и обреченная жить.

Мы должны сойтись на том недоступном человеческому сознанию перекрестке миров – явленных в иной реальности или в ином воплощении бездн человеческого подсознания. Сойтись, чтобы избавить мир от зла, воплощенного в той, которую мы ненавидим ненавистью, в обыденности невозможной, немыслимой.

Такая ненависть может быть лишь там, где есть равная ей любовь. Такая любовь сможет выжить лишь там, где ей дано победить равную ей ненависть.

Мое белокурое воплощение одолеть ту ненависть не смогло. И проиграло свою любовь. И теперь откуда-то из небытия, из иного неземного воплощения пришло на выручку мне, чтобы усилить, поддержать, добить, доиграть, отомстить!

Где мы в этот миг?

За гранью здравого смысла?

За гранью понятого и осознанного?

За гранью того, что человеческий разум сегодня, сейчас, в этот миг, в этот век способен с научной буквальностью объяснить и понять?

За гранью добра и зла, где зло и добро, сняв маски, сплетаются, путаются, сводят своими личинами с ума, сбивают с толку, выдавая первое за второе, а второе и вовсе ни за что?

Здесь, в этой иной реальности мы, две любящие и недолюбившие души, становимся одним раздвоившимся целым, нацеленным на одну угробившую наши жизни тьму.

Мы уничтожаем тьму.

Убиваем то зло, что не дает жизни жить.

Убиваем зло, так отчаянно долго притворявшееся добром.

Убиваем зло, проросшее в ней.

Убиваем ненависть, которую она сумела поселить в нас.

Убиваем безнадежность и отчаяние, которые она сумела поселить в Нем.

Убиваем зло! Зло. Зло…

 

Внешне на два исчадия ада больше похожи мы – темная и светлая бестии, снизошедшие откуда-то – из бездны? с небес? – чтобы рассчитаться за все, что уже случилось, и за все, что случится потом.

Свившись в едином объятии двух обнаженных женских фигур – в котором если и есть любовь, то это любовь, живущая внутри каждого из нас, – обнявшись, мы взлетаем ввысь, чтобы оттуда кошкой, пантерой, молнией упасть на свою жертву.

И вонзить свои когти в ее ухоженное горло.

И услышать хруст позвонков.

И обрушить ей на горло острые лезвия страха. И еще острые лезвия старых маминых фигурных коньков, в которых я в детстве каталась на Чистых прудах. Из каких глубин подсознания вдруг вынырнули эти старые конечки?! Откуда в той необъяснимой реальности они взялись на наших босых ступнях?! Но взялись. И стали орудием, которым можно перебить шею беспощадного зла.

И услыхать хруст позвонков.

И добить. Добить! Добить!!! Вцепившись в ненавистную глотку руками, свернуть ее набок и увидеть, как вываливается язык, как выпадают из глазниц глаза и как навсегда – навсегда– навсегда исходит из этого – не тела, а животного воплощения зла – его сила.

И мне, воспитанной в пуританском духе, ни на мгновение не стыдно, что мы обе обнажены. Что две женщины сливаются в отнюдь не спокойных прикосновениях к себе и друг к другу, чтобы, забрав у этих прикосновений энергию отчаянья, обрушить ее на голову той, что не дала нам жить и любить…

Любить… Любить. Любить! Убить! Убить! Убить. Растоптать. И слышать хруст… хруст… хруст… И знать, что ее больше нет… нет… нет…

И глянуть в зеркало. И в этой возбужденной, разгоряченной неравной битвой, испачкавшейся чужой кровью и своей ненавистью безжалостной красивой – не девчонке, а женщине, узнать себя…

И только после этого остывать, остывать… остывать… теряя свое второе белокурое «я», ту часть себя, что пришла мне на помощь из небытия.

И медленно, осторожно входить обратно в свое тело, под шум летнего ливня задремавшее на узкой кровати, торопясь доспросить непонятое.

 

– Я убила ее?

Тишина…»