(Женька. Сейчас). (Женька. Сейчас)
(Женька. Сейчас)
Бред или явь?
На каком свете я – на том или на этом?
Если на том, рядом должен был быть Никита. Его нет.
Его и на этом свете рядом со мной нет. Как закрылась лязгающая дверь «Скорой помощи», так его больше и нет.
Я одна… Одна…
А девочка?
Ощупываю живот. Большой. Значит, девочка еще там. Но признаков жизни не подает. Девочка моя, что с тобой? Ты есть? Ты есть? Ответь…
Ничего.
Только откуда-то из иного пространства голоса:
– Вы сума сошли! Куда мы ее примем с восьмимесячным плодом! Кто за ребенка потом будет отвечать? Мне под суд пойти только не хватало!
Сквозь почти не открывающиеся, а лишь чуть разжимающиеся щели ресниц вижу неясный силуэт пожилого мужчины. Доктор, наверное. Айболит. Не хочет меня спасать.
– Вы понимаете, что здесь мы обязаны, слышите обязаны немедленно, чтобы спасти ей почку и саму ее спасти, - немедленно, понимаете, немедленно ввести ей такой набор препаратов, что ни о каком ребенке речи и быть не может. Я за восьмимесячный плод отвечать не могу!
Не хочет спасать меня Айболит. Но и девочку мою убивать не хочет, боится. И на том спасибо.
Девочка, ты слышишь меня, девочка моя. Ты прости свою маму, что почки себе еще до твоего рождения изуродовала, что на земле часами лежала, надеясь кадр века заснять, отморозила себе все, что только можно было отморозить. Дались мне эти кадры века, эти оплаченные повышенными гонорарами эксклюзивы. Хотя повышенные гонорары мне тогда были ох как нужны. Мне ж твоего брата растить нужно было, а наследство в ту пору на голову не падало. Прости меня, девочка! Я ж не знала, что ты у меня еще быть можешь… И предположить не могла… А теперь и наследство есть, и угрозы Лили или не Лили ни к чему, сама себе угрозу пострашнее устроила, сама свою девочку сберечь не могу. Или могу? Человек может все. Слышишь меня, девочка, все! А нас двое. Ты еще где-то там, душой в космосе. Я телом вроде бы и на земле, но душой в каких-то провалах, где мне твой погибший папа мерещится, и ты, нерожденная, мне отвечаешь. Мы сможем все, девочка, ты слышишь?! Мы сможем! Ведь как там говорила соседка Лидия Ивановна, когда мы с Ликой прошлой осенью спорили о странности судеб?
– Мы лишь часть линии от прошлого к будущему, проведенной через нашу точку.
Часть линии. Слышишь, девочка моя, – часть. И линия эта не может на тебе и на мне прерваться. Она должна пройти через нас двоих и уйти через нас к твоим детям и твоим внукам и дальше. Ты просто не имеешь права не родиться, девочка моя. Ведь тогда какой-то мальчишка, который теперь лежит в коляске или катается на сноубордах или даже распивает в компании таких же остолопов, как твой старший брат, – кто знает, вдруг тебе будут нравиться мужчины постарше, – этот мальчишка, став мужчиной, проживет свою жизнь, так и не найдя свою половинку – тебя. И у вас не родятся дети, а у ваших нерожденных детей не смогут родиться их дети, и снова в том мире кто-то не найдет свою половинку, и затоскует навек…
Ты не имеешь права не прийти в этот мир, ты слышишь меня, моя девочка, не имеешь права! Мы обе должны суметь! Должны. У нас просто выхода другого не остается. Как там дальше говорила мудрая Лидия Ивановна, пережившая столько, что нам всем вместе за век не пережить и не перестрадать, объясняя нам с Ликой про прочерченную через нас линию жизни?
– Только удерживать на себе эту линию, как дугу небесного свода, ох как тяжело.
Тяжело. Дуга давит. Раздавить грозит. Но мы удержим.
Снова холодно. Мы опять на улице. У моей каталки складывают колесики и снова грузят меня в чрево «Скорой». Значит, почечный Айболит лечить меня не взялся. Но и убивать не взялся, и на том спасибо…
Снова едем. Трясется все вокруг. Где явь, где провалы сознания – не понимаю. Понимаю, что я должна выжить. Мы должны выжить. Должны…
– Е…, куда вы ее приперли! Ох…ели, что ли?! – визжит белесая врачиха с пышным бюстом. Странно, что сквозь свой бред я еще врачихин бюст рассмотреть успеваю. Или бюст настолько выдающийся, что не рассмотреть его нельзя.
Врачиха бюстом напирает на вполне приличного доктора из «Скорой». Тот, может, и был рад, чтобы на него наперли такой-то роскошью, но не в данной ситуации, когда у него за спиной на каталке подобранная на проезжей части подыхающая сорокалетняя тетка с отказывающей почкой и восьмимесячной беременностью.
– Даже в приемный покой не заносите! – прихрюкивает от визга врачиха. – С такой почкой что мы с ней делать будем! Ребенка достанем, а она у нас на столе концы отдаст, а нам за смертельный случай во время родов отвечать…
А-а… Это нас в какую-то гинекологию привезли. И здесь нас брать не хотят. Боятся нас брать… А я даже рта открыть не могу и кучу денег пообещать всем этим уродам, принесшим клятву Гиппократа, оттого теперь так отчаянно боящимся нарушить инструкцию и лишний смертельный случай повесить на себя. Подобранная с улицы тетка смотрится бомжихой, разглядеть во мне миллионершу и кинуться облизывать и обихаживать дорогую пациентку у рыцарей нашего в высшей степени бесплатного здравоохранения не получается.
– У нее в обменной карте какой родильный центр значится, видите?! Туда и везите! – выталкивает нас грудастая врачиха.
– Отвезли бы давно! – злится доктор из «Скорой». – На мойку центр закрыт, до первого марта.
– Тогда в урологический везите! – командует врачиха.
– Жалко в урологический! – откуда-то сзади доносится тоненький голосок молоденькой медсестры. – Ей сорок один скоро. Вдруг это долгожданный ребенок, а больше она уже и не сможет родить?!
– Конечно, не сможет. С такими почками не рожают. Полной дурой надо быть, чтобы при таких почках беременеть. Но сердобольные вы очень! – уже не визжит, а командует моими растерявшимися ангелами-хранителями из «Скорой» врачиха из этой гинекологии. – Но выхода у вас нет. Иначе дожалеетесь, она прямо у вас в машине подохнет. И ребенок подохнет, если уже не подох. Шевелений не чувствуется. И сердцебиение плода не прослушивается, – выносит свой страшный приговор врачиха, потыкав фонендоскопом мне в живот. – В урологический везите! Сдавайте там скорее, не то хлопот не оберетесь…
Везут… Снова куда-то везут. Куда нас везут, девочка? Что за страшный урологический… Маринка, кажется, им пугала, когда предупреждала, что рожать на восьмом месяце мне нельзя. «Увезут в урологический роддом, а там на диагноз и на дату рождения посмотрят, и скажут, что спасали мать, а не плод». Нельзя нам в урологический, девочка… Нельзя… Но что делать? Мама твоя от боли и жара даже рта не может раскрыть, не то что сопротивляться. И папы твоего с нами нет. Больше нет. Ни наяву, ни в реальности иной. Но нам помощь нужна, девочка. Помощь нам нужна… без помощи нам не спастись… Помощь. Ты можешь там, у себя, где-то в космосе, из которого ты еще не пришла, найти помощь и послать на землю ее нам?
– Что за звук непонятный? – Медсестра из «Скорой» прислушивается к какому-то похожему на бульканье звуку.
– Женька! Да что там с тобой?! Ты хоть когда-то ответишь?!
Мобильный, веревочка которого привязана к моему запястью, оживает и сквозь бульканье и фырчанье испорченного снегом аппарата доносится голос Лешки.
– Женька, ответь!
Но я не могу ответить. Лишь слышу, что милая девочка медсестра, всхлипывая, говорит в трубку:
– Плохо вашей Жене! Очень плох…
И, не договорив, чертыхнувшись на телефон, констатирует:
– Снова отключился. Хоть бы знать, куда ее близким звонить…
И я почти отключаюсь. Отключаюсь, хотя знаю, что отключаться мне нельзя. Мне надо собрать все силы. И свои силы, и Никитины, и силы нашей девочки. И терпеть, терпеть, терпеть. И не дать уложить себя в этот пугающий урологический родильный, не потерять сознание, если, спасая меня, они начнут лишать жизни мою девочку.
Но сознание теряется. Теряется сознание. Без глюков, без странных видений и распадения на атомы и частицы, которые были у меня летом от психотропных накачек. Просто сознание отключается. И ничего. Чернота.
Потом будто случайно нажали на кнопку пульта от телевизора и в темной комнате на маленьком экране появляются чьи-то лица и голоса.
Коридор. Длинный-длинный. Жуткого цвета, как в том совковом роддоме, где двадцать с лишним лет назад рожала Димку. Только тогда я рожала сына, цвет коридора меня не слишком пугал. Теперь меня хотят лишить дочери, и этот путь кажется не дорогой к операционной, а долгой дорогой в ад. На казнь. На казнь моей девочки.
Нельзя… Сдаваться нельзя… Даже если совсем плохо, сдавать нельзя. Иначе потом будет хуже. Потом будет несравнимо хуже. Сдаваться нельзя…
В момент, когда меня уже ввозят в двери этого абортария с урологическим уклоном, я каким-то отчаянным рывком сажусь на каталке. До этого и рукой пошевелить не могла, а тут сажусь.
– Лежать! – орет мясницкого вида тетка. – Говорила, привязать было надо! Резвая какая! Ее оперировать будут, а она скакать!
Смотрю на все происходящее. Совершенно нормальными глазами смотрю. Не в бреду. Жар внутри, будто печку выключили, спал. Мне не жарко. Мне нормально. Мне совершенно нормально. Я не дам свою девочку убить.
– Приняли мы вашу старороженицу!
Ай, вот оно, слово, которого я ждала всю свою беременность! В Маринкиной современной клинике никто этим словом меня не наградил, так вот оно, из уст монстроподобной тетки, которой не акушеркой, а мясником впору работать. Но тетка мясником не хочет. Тетка отдает команду привезшей меня бригаде «Скорой помощи»:
– Можете уезжать!
И тянется своими лапищами ко мне, чтобы снова уложить на каталке.
Но я не ложусь.
Я размахиваюсь и со всей невесть откуда взявшейся силой вылепливаю тетке пощечину. Бью по лицу. Первый раз в жизни бью человека по лицу.
– Пошла на х..!
Господи! Я еще и материться, оказывается, умею!
Ошалевшая от перемен в моем поведении бригада «Скорой» замирает на выходе. Замирает и врачебная монстриха, которую, вероятно, прежние старороженицы по лицу не били.
Встаю с каталки. Сама, совершенно спокойно встаю. Благо куртку с меня сняли, но разуть меня еще не успели. И иду к уже успевшей сложить свои носилки бригаде «Скорой». Мало того, что сама иду, так я еще и командую:
– Пошли отсюда. Здесь я не останусь!
– Куда пошли?! – изумляется доктор из «Скорой». – Мы же не изверги. Сюда вас везти до последнего не хотели. Но мы же с вами везде уже были. Не принимают вас нигде. В урологии не принимают из-за беременности, в гинекологии – из-за отказывающей почки…
– Я сказала – пошли! Там видно будет! – Абсолютно нормальным спокойным шагом, каким ходила сегодня утром, иду по этому ужасающему коридору в обратную сторону, и вполне здоровая бригада «Скорой» не может меня догнать, чтобы уложить на свою вновь разложенную каталку.
Но я иду. Почти раздетая. Сама иду, с неведомой яростной силой отталкивая даже руки желающего помочь мне милого врача «Скорой».
Иду. И лишь на ступеньках подъезда, завидев кузов микроавтобуса с красным крестом на боку, в который и из которого меня сегодня столько раз выгружали и снова грузили, начинаю оседать, пока врач на подхватывает меня на руки.
– Не надо носилки! Давай прямо в машину! – командует он распахивающей дверцы медсестре, и, пыхтя, сетует. – Куда ж нам теперь?!
А дальше в прострации, в которой я не могу отыскать примет ни сна, ни яви, я вижу резко затормозивший в нескольких сантиметрах от «Скорой» свой «Магеллан». И выпрыгивающих из его чрева Лешку, Маринку, Лану и еще какого-то человека, чьи черты мне кажутся удивительно знакомыми. Где-то я этого красивого мужчину видела. Может быть, в кино?
– Успели! – кричит Маринка, почти отталкивая еще не уложившего меня в чрево «Скорой» милого врача. Лешка перехватывает меня у него с рук, а Маринка, не дожидаясь более стационарных условий, уже прощупывает мой живот и, сорвав фонендоскоп с шеи доктора, припадает с трубкой. А стоящая чуть поодаль медсестра «Скорой», глядя на мой неприкрытый ничем, кроме тонкого свитера живот, вдруг изумленно произносит:
– Шевелится! Ребенок шевелится!
И мой телевизор в черной комнате выключается вновь.
