Елена Афанасьева // ne-bud-duroi.ru

(Подруга. Сейчас). (Подруга. Сейчас)

(Подруга. Сейчас)

 

Проснулась среди ночи. Сердце колотится часто-часто. Во рту пересохло.

Села на кровати.

— За-ви-ду-ю!

Да-да-да! Набрать побольше воздуха и признаться себе.

— Я завидую! Я завидую Лике! Я завидую Лике.

У каждой есть свой скелет в шкафу. Или «скелет в шкафу» говорят про какие-то старые тайны. Олигархов теперь пачками сажают и говорят, что «достали скелет из шкафа». А это должно как-то иначе называться. И что, собст­венно, «это»?

Как «это» определить, она не знает. Но знает, что «это» есть у каждой, даже у самой благополучной из нас. Томящее «это», в котором ни одна ни за что не признается вслух. Тайна того, что не сложилось, но что очень хочется выдать за сложившееся. Кто не во дворце живет, кого муж не удовлетворяет, кто стареть боится. У каждой свое «это».

Она сама — приехали! — подруге завидует. Хотя не она первая, не она последняя. Все старо как мир, и перечень этих всеобщих «скелетов» уместится на одном листке. И зависть, подобная той, что ее мучает, тысячу веков ест чужие души.

В каком-то детективе — никогда не запоминала ни авторов, ни названия — читала, что такое тайное мучающее чувство надо хоть как-то выпустить из себя. Вслух сказать, на листике записать, а потом сжечь. И легче станет. В том детективе мужик в молодости по пьяни пришил кого-то, но не попался. А сам терзался, спать ночами не мог, глюки чисто конкретные начались. Так мужику этому одна умная старушенция совет дала — на листке напиши. Чтоб рука не дрожала, вискаря еще стакашек махни, но допиши до конца. И прочти. И сожги.

Она сама никого не убивала. Разве что взглядом! А на сердце погано, как мужику этому после убийства. Только вискарь глотать она не станет. Коньячок роднее, в горло лучше прокатывается. У карлика еще с советских времен вечно полон дом «Армянского», вот она никак и не перейдет ни на «Мартели», ни на «Хеннесси».

Где?! Где чуть початая бутылка? Вечером стояла в баре. Опять этот кретин решил с ее возможным алкоголизмом бороться! С собой бы лучше боролся. А то шпионами ее со всех сторон обложить, это он тут как тут, а сам, гад, трахаться прилично так и не научился. Не дано мужику, и все тут — не дано! А ей что теперь, подыхать? Или орать, как мартовской кошке. Ни тебе налево, ни тебе направо. Один счастливый семейный секс. Лика, дурочка, как-то спросила, что это ее в семейном сексе не устраивает. Пришлось ответить:

— По тебе паровоз никогда не ездил? Представь себе, что едет — тяжесть, намятые бока, а он еще и пыхтит!

Лика захохотала во все горло. Думала, она шутит. Она б и шутила, если бы хоть один из двух мужей, как у Лики, попался. Туманяны, по всему видно, по постельному делу не промах. Она такие таланты за версту чует. По нюху, по воздуху вокруг. По сочетанию запахов, которые никакими дезодорантами и одеколонами не перебить, хоть за сто долларей, хоть за полтинник. А по ней так самый сексуальный запах у гадкого мерзкого «Шипра», которым быстро слинявший папашка когда-то душился.

Папкин «Шипр» и мамкина «Красная Москва» — праздник детства! Ей на голову бант ядовито-розового цвета, в три раза ее самой больше. Такие цвета только от бедности любить можно. От бедного представления о роскоши и
боГатстве, через такое конкретное «гэ». И платье единственно нарядное — капроновое, все в рюшечках. Из капрона ниточки тонюсенькие лезут, и мамка, чтоб не лезли, края платья спичками обжигает. Остаются на краях такие коричневенькие запекшиеся пузыречки, которые ножки и плечики корябают. Но все равно — праздник.

Папик со странно пустыми глазами в одной очередюке за вином, мамка в другой — за тортом. И она, трехлетняя, снующая меж чужими ногами от одной очереди к другой. Продавщица с громоздким белым кулем на голове на весь забитый очередями магазин орет кассирше: «Полеты» не пробивать! «Цыплят» осталось три штуки и пять «Полен»!» Очередь беснуется, тетки истерически вопят. Мама от кассы, как с баррикады, с заветным чеком на три пятьдесят к прилавку прорывается

Вот оно, счастье: кусок плохо пропеченного непропитанного бисквита с жуткой масляной розочкой того же цвета, что и бант на ее голове. Розочку в рот — и таять вместе с маслом во рту!

Недавно, накупив для гостей в итальянской кондитерской легких сладостей, по дороге домой не выдержала, тормознула у все того же магазина на углу Таганрогского и Большой Садовой, в пору ее детства называвшихся Буденновским проспектом и улицей Энгельса. И, начхав на все диеты по доктору Волкову, от жадности схватила сразу пять эклеров с отвратительным ужасающим кремом, состоящим из сплошного сливочного масла. И не успокоилась, пока всю эту мечту детства не слопала, заев для убедительности почти деревянной корзиночкой из сухого песочного теста все с той же масляной розочкой сверху.

Папа вскоре, как та масляная розочка, и растаял. Только запах «Шипра» остался. Муж, урод, хохотать стал, когда она в прошлом году «Шипр» и «Красную Москву» купила, да еще и в магазине, что он ей подарил, выставила. И себе оставила. Коробку того, коробку другого. Рыготал, аж пот на лысине выступил. Что-то пробормотал насчет плебса, который могила исправит. Это его, убогого, могила исправит. Мозги были бы, плеснул бы на себя того «Шипра», глядишь, и у нее желание какое-никакое колыхнулось бы. А так коробка смазки из интим-магазина за неделю расходится, а на сухую не получается — не втыкается. Как наждак туда засовывать.

По молодости этот урод шипеть попытался, что у других все мокро, а у нее... Был немедленно отправлен к другим. Надолго. Теперь молчит. Только пыхтит от усердия — пых-пых-пых. А она позвякивающие хрустальные висюльки на люстре считает — девятнадцать, двадцать... дилинь-дилинь-пых-пых, сорок восемь, сорок девять, ах да, забыла изобразить неземное удовольствие — а-а-а-а! — пятьдесят, пятьдесят один — дилинь-дилинь, на животик так на животик — а-а-а-дилинь-дилинь-пых-пых-пых-пых-пы-ы-ы-ыхххх. Вот и вся любовь.

«I am the murderer. I have killed...» Английской спецшколы хватило, чтобы запомнить строчку из иноземного детектива. К школе она по месту проживания относилась, не то в привилегированную школу девочку из неблагополучной семьи ни за что не взяли бы. Английский ей задаром был не нужен, но доказать, что ты не хуже этих цып из зажиточных семей, святое дело!

I am the murderer. Это тот убийца из детектива на своем листочке писал... А она завистница. Приятно познакомиться. Она завистница... Как по-английски будет завистница? Не помнит. Надо у Альки с Анушкой в словаре посмотреть. Она завидует... «Я завидую... я завидую... я завидую...» А чему завидует, и сама не знает. Что у Лики есть такое, чего нет у нее? Или чего нет в ней? Вот и словарь оксфордский. У детей теперь все оксфордское. Это они с Ликой в их возрасте от Букингемского дворца до Трафальгарской площади только в «орал топиках» ходили. И «орал» — совсем не то, что теперь можно подумать, и «топики» — устные темы, что к экзамену зубрили. На письменных экзаменах она все у Владички без проблем списывала, а к устным приходилось хоть что-то подзубрить. Вот и помнит из всего английского кроме новой жизнью навязанного «discount» и «How much?» только « The Tower was founded eight centuries ago and named the Key of the city...»*.

Теперь ее дети в этот Тауэр на экскурсии по выходным ездят. А она в их возрасте долбила «The Leninist Komsomol entirely and totally approve and support the CPSU policy...»**

Это ж надо такую хрень запомнить! Ничего умного не выучила, а это до сих пор в башке сидит! Но их классу повезло куда больше, чем старшеклассникам, которые на экзаменах по английскому про «Малую Землю» и «Целину» были вынуждены отвечать. «Virgin Land»*. Старшие пацаны еще все потешались над словом «virgin»**. У ее класса прежде школьных экзаменов перестройка случиться успела, и весь этот мусор из программы убрали.

Нашла. «Jealous» — «ревнивый, завистливый». «Jealousy» — «ревность, зависть». В английском это, оказывается, одно и то же. Сестры — зависть и ревность. Что-то знакомое. Нет, не так. Сестры — дружба и ревность. Опять не так. «Сестры — тяжесть и нежность — одинаковы ваши приметы. Медуницы и осы тяжелую розу сосут. Человек умирает, песок остывает согретый, И вчерашнее солнце на черных носилках несут...»

Надо же, запомнила! Ни одного стихотворения на литературе выдолбить не могла, запросто запоминала только «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла!» да «Люба-Любонька, целую тебя в губоньки!», а это вдруг вспомнила. Но по литературе им это не задавали. Это Лика на вечере в школе стихи читала, хрен упомнишь, чьи стихи. Все тогда еще соплями исходили — ах, какая тонкая девочка! А чего тонкого? Как это солнце можно на черных носилках нести. Навыдумывают.

Лежать — не лежится. Сидеть — не сидится. Встать. Ноги в тапочки, кроваво-алое кимоно с золотыми журавлями — мечта голого детства — на плечи, и вниз, на кухню. Жадно, большими глотками попить из кувшина. Проливающаяся мимо рта вода по подбородку и шее стекает на кружевную ночную рубаху ценой в трехмесячную зарплату прислуги — на фиг она рядится, для кого? Но рядится же, рядится! Капли, оставляя мокрую, прилипающую к телу тропинку, стекают между ног.

Зажечь привезенную с Бали тусклую лампу. Красоты и иноземности в ней больше, чем света, разве что чуть стол осветить. На ощупь найти на барной стойке ручку и листки, оставляемые у телефона для спешной записи чьих-то номеров. И спички в шкафу над столом. В доме давным-давно плита с пьезоподжогом, спички вроде бы и не нужны, но всласть прикуривается только от спички! Чтобы как в той старой жизни, когда каждая дерьмовая зажигалочка была редкостью, и, прикуривая тайком от мамки в холодном общем коридоре их малосемейки, она чувствовала потрескивание дрожащего в замерзших пальцах огонька и запах горящего дерева.

«Я завидую Лике».

Буквы корявые. «Не почерк, а кардиограмма», — еще в школе про ее писанину сказала Лика. У самой-то буквы всегда выходили, как из прописей. У Лики все выходило, как из прописей, даже если жизнь шла наперекосяк. А у нее самой если и внешне все сладко-гладко, то внутри одна аджика, огнем горит!

А сердце и вправду взрывается в такт этим скачущим буквам.

«Я завидую Лике».

Левой рукой достать спичку, зажать ее между указательным и большим пальцами, мизинцем придерживая поставленную столбиком коробку, чиркнуть. Фокус, которому научилась в седьмом классе, собираясь то ли курить всерьез, то ли перед одноклассниками форсить.

Загорелось!

Прыгающие буквы горят в египетской пепельнице с Нефертити, которую все та же Лика назвала «восхитительно прямоспинной». Лика и сама спину держит как королева, а она всю жизнь горбится. Сколько мануальщики спину ее ни ломали — не разгибается. Говорят, это врожденное. Как плебейство.

При старой печке в пепельницу эту скидывали использованные спички, пока не набирался мини-костерок и кто-то, не выдержав, не устраивал маленький поджог. Потом в ней валялось что ни попадя — использованная батарейка от давно потерянного пейджера, оторвавшаяся от форменного пиджака Оксфордской школы пуговица, обрывок полученного из Эмиратов факса, золотые коронки, которые карлику заменили на новую керамику, стоящую столько, сколько карлик целиком не стоит.

Теперь в Нефертити горит записка «Я завидую Лике ». Но легче отчего-то не становится. Может, надо целую тетрадку исписать мелким почерком? Как в фильме, который в детстве все с той же Ликой бегали смотреть, когда изуродованная пластической операцией кинозвезда выдала за себя свою выросшую дочь. А та, чтоб не сойти с ума и не забыть, кто она на самом деле, тетрадь за тетрадью исписывала своим настоящим именем — «I am Fedora. I am Fedora. I am Fedora». Не та Федора, что в «Федорином горе», с ударением на первом слоге. Так и ей теперь, что ли, снова пробраться в детскую, вытащить из ящика Альки или Ануш чистую тетрадь и писать строка за строкой: «Я завидую Лике. Я завидую Лике. Я завидую Лике. Я завидую Лике я завидую Лике я завидую я завидую Лике я завидуюликеязавидуюликеязавидуюликеязавидуюлике».

А чего завидует — попробуй разберись. В детстве могла завидовать нормальной семье подруги. Папе, который приходил в школу на праздники и любовался дочкой, когда ее собственный папашка свистал неизвестно где. Спине ее прямой. И тому, что все вокруг говорили: «В ней чувствуется порода!» Это в Лике-то, с ее крестьянской бабушкой и прочей мешаниной в крови. Графьев в том наследственном компоте не водилось явно, но отчего-то все упрямо повторяли про Ликину породу. А про ее собственную породу никто никогда слова не сказал. Даже когда решила доказать всем вокруг, что она породистее, аристократичнее, интеллигентнее. Даже когда дома стала есть только на том самом кузнецовском фарфоре, что прежде с засохшими остатками из окошка выкидывала, чтоб карлик жить не учил. И любой обед-ужин с вилкой и ножом, что карлик на каком-то аукционе прикупил, а она не в сервант спрятала, а породу воспитывать в себе и в детях решила. Вилки, ножи тяжелючие, серебряные, с монограммой от прежних хозяев оставшейся. А монограмма, блин, туда же, в Ликину масть, — «А.Л.». Она Лике те ножи с вилками даже не показывала, чтобы и от этого подруга не загордилась. Отчего одним все, другим ничего?

Теперь бы в куче сваленных в кладовке щеток и тряпок отыскать последнюю заначку, если ее прежде не отыскал этот карлик. Глотнуть прямо из горла. Дождаться, пока внутри что-то задрожит, затеплится, загорится. Бассет, разбуженный даже этим неярким светом, приковылял с детской половины, зная, что и ему во время этих ночных гулянок может что-то перепасть. Фиг тебе, животина. Фиг, толстая стала! Что Вова-ветеринар сказал — диета! Ограничить жирное. Вот и будем ограничивать животину, не себя же ограничивать! В детстве наограничивалась. Баста!

В пятом классе, с ужасом заметив, как ее стоптанные плоские тапочки отличаются от модных туфелек подружек, закусила губу. В седьмом, когда весь класс до дыр залистывал каталоги буржуйского ширпотреба — «Отто» и «Nekker­man», казавшиеся юным пионерам верхом роскошной жизни, она день и ночь мечтала, что и у нее все это будет. Мечты казались несбыточными. В десятом классе Аньке Варганян мама, завпроизводством в ресторане, и папа, директор овощной базы, на совершеннолетие вдели в уши бриллиантовые сережки. Лике, и той родители подарили золотую цепочку со знаком зодиака, а ей мама только и смогла, что на толкучке купить набор польской бижутерии. Тогда она раз и навсегда себе пообещала, что и золота и бриллиантов в ее жизни будет больше, чем у всех лик и анек, вместе взятых.

На первую годовщину окончания школы она пришла в таком бриллиантовом гарнитуре и с голдой такой толщины, что даже ее карлик застеснялся: «Не слишком ли вульгарно?» Осел. Правда, для того, чтобы выполнить данное самой себе обещание и навсегда обеспечить это «больше, чем у всех лик и анек», пришлось за этого самого карлика выйти замуж. И с ним жить. До самой смерти, когда б она ни наступила. Это ведь только потом выяснилось, что из такого «замужа» обратной дороги нет. Вернее, есть только одна — вперед ногами, и безутешный муж, рыдающий над гробом из палисандрового дерева... Блестящая перспектива.

Пораскинув мозгами, с фактом замужества «навсегда» она смирилась. Но стала карлику мстить. А он стал мстить ей. Так и жили, мстя. Или мща? Или как правильно? Надо у Альки или у Анушки спросить. Европейски образованные детки уже не вписываются в их вульгарный мещанский бандитский ряд. И после своей Оксфордской школы точнее скажут, как правильно по-английски. А с родными языками, русским да армянским, у деточек большие проблемы начались. Забывают слова. Карлик, хватаясь за голову, кинулся на лето частных учителей нанимать. И три месяца к ним ходила учившая еще ее в школе старушка, смущавшаяся, что ради месячного заработка, равного ее годовой зарплате, вынуждена все это терпеть... На прошлой неделе детки-конфетки, облегченно вздохнув, умелись обратно в свою Британию, намереваясь до следующего мая выветрить из головы все склонения и спряжения, и старушка отчалила в ее же старую школу по-прежнему вдалбливать в головы несчастных что-то про лучи света и лишних людей. Кто тут лишний, это еще разобраться надо.

Дети отдельно. Муж — отдельно. Она отдельно. От кого? Или от всех? Пока Лика в этом городе жила, было хоть перед кем выпендриться и кому гонор с нее посшибать. Подруга — не муж. В лицо скажет: «Ну и дура ты, Савоська!» Это в той жизни она была Савоськой. Лика и в этом дальше нее пошла. За два замужества не переписалась в Туманянши, осталась Ахвелиди — фамилия редкая, загадочная, от родного отца, можно сказать, даром досталась. Не то что ее девичья — Савоськина. Савоська-Авоська. Авоська-Савоська. Пришлось на радость карлику регистрироваться Асланяншей.

Карлик, он ничего себе. Но, как там в кино Мордюкова говорит, — не орел! По юной глупости еще бегала налево. Думала, слежка карликовых бойцов это так, игрушки, как в красивом детективе. Когда с ее «левыми» вдруг стали неприятности со смертельными исходами случаться, призадумалась.

Сначала разбился возивший ее прислужник с грозным видом, большим шнобелем и дивнячим именем Гамлет, которого она и за рулем и на заднем сиденье пользовала не по назначению. У новехонького «Нисана» полетели тормоза — бывает же такое! По двадцатилетней глупости поверила, что бывает.

Потом пришла очередь Сергея, папашки Алькиной одногруппницы по понтовому детскому садику, куда она, начхав на всех нянек, сдала детей — чтоб привыкали к коллективу. После трех-четырех излишне увлеченных обсуждений проблем детского переходного возраста Сергей вдруг взял и умер от отравления грибами. Какие в их степной зоне грибы — ясное дело, отравишься!

Через полгода утонул Владичка, у которого она в школе все контрольные работы списывала. Владик с его «мамочкиным» воспитанием на школьных дискотеках так и не решился ее потискать. Через десять лет после выпускного они случайно пересеклись на левом берегу Дона, так и пересекались потом всю осень, пока его труп не выловили почти у Азова, за много километров вниз по течению.

Потом...

Потом, собравшись оттянуться по полной со случайным испанцем на Майорке, она вдруг сама себе скомандовала «Стоп!». Стоп! Тормози. Жалко же! Бандераса этого доморощенного жалко. И себя жалко. Ведь не карлику, а ей все эти мертвые любовники по ночам являться станут, и к чему это ей?! А неудовлетворенность... Придется что-нибудь придумать, вибраторы и прочий ассортимент интим-шопов еще никто не отменял. Да и в собственном папике при желании что-то хорошее можно найти. Карлик трогательный. Карлик щедрый. Местами даже остроумный. И добрый. Как бывает добрым зевающий тигр. Ее же не тронул. Только ее «левых». Да и то не доказано. Не доказано же. Просто случайность. Нелепая случайность, и все.

Последний раз она чуть было не сорвалась лет пять назад. Альку с Ануш тогда только-только отправили в закрытую частную школу в Оксфорде. Она хоть заботами о детях и не сильно истомилась, но все же роль блистательной мамаши очаровательных армянских чад пришлось до следующих каникул повесить в шкафчик и заложить нафталином. И стало нечего делать. Абсолютно нечего. Не работать же!

Карлик ей для забавы то магазинчик дарил, то турфирму, а потребовала — и салон элитных автомобилей, глазом не моргнув, сварганил. Но все это функционировало само собой, без ее участия. Покрасуется раза два в неделю, «лицом» поработает, и снова делать нечего. А тут еще Лика в Москву сбежала. Подруга называется! Ее бросила. И бесхозного мужа-красавчика бросила. Даже двух мужей. Но спивающийся художник ее никогда не возбуждал, а красавчик-телеведущий очень даже ничего. Она его еще в детстве приглядела, когда после уроков шли домой к Лике и видели Тимурчика, гоняющего в футбол во дворе. А уж когда у подруги с ним начались напряги — вся жила ее страстями. Своих не хватало — чих-чих-пых-пых-а-а-а! Но в Ликиных любовях страсти на двоих обламывалось. Пока все перетрешь, пока все ее братские связи утрясешь. Каждый день по полночи про ее мужиков трепались, душу облегчали.

Лика сбежала, облегчать стало нечего. Подумала тогда, нырнуть в неостывшую Ликину койку. Самое время было пригреть и утешить брошенного мужа подруги на своей вполне подкорректированной груди. Уже и дорулила до старого их дома, и даже пред ясны очи зловредных Ликиных свекровей нарисовалась, и рот открыла спросить о Тимуре. Но вспомнила выловленное распухшее тело Владички. И, ничего не сказав, поцокала на своих каблучищах вниз. Еще лестница их идиотская от каждого шага гудела, как дешевый динамик у лабухов в плохом ресторане. Под аккомпанемент восклицаний и ругательств Ликиной старшей свекрови споткнулась о дебильный камень около ворот. Живут здесь триста лет, каменюку выкорчевать не могут! Чуть не растянулась — хороша была б в своем кожаном мини с разбитой коленкой, но только каблук сломала. Выматерилась, то ли на камень, то ли на старую перечницу Иду, то ли на свой страх, нарисовавший распухшее Владичкино тело с головой Тимура. И ушла, клятвенно пообещав никого больше под карликов тихий гнев не подставлять.

Анжелика-Лика-Лика! Когда злилась на подругу, всегда называла ее первым именем, которое та терпеть не могла. Чтобы довести и без того взрывную Лику до белого каления, ее просто надо было назвать Анжеликой. И дело в шляпе! В роддоме, родив первую девочку, которую хотела назвать Стелой, а карлик назвал Ануш, читала книжку про имя и судьбу. Зачем читала, непонятно, карлик все равно назвал детей по-своему. Но тогда запомнила, что от имени у человека много зависит. «Как вы яхту назовете, так она и поплывет», — пел в ее детстве капитан Врунгель в мультике.

Вот если Лика, хоть умри, не желает быть Анжеликой и если из вредности ее так мысленно называть, может, чем ей и навредишь. Или вредить Лике она не хочет? Эх, и сама не знает, чего она Лике хочет, а чего нет. Эта женская дружба, которую от зависти и ревности, что в английском одно слово, не отодрать!

Лика как-то так умненько-заумненько сказала: «Лучшая подруга — это самая диалектически сложная категория в жизни женщины». На то она и Лика, чтобы не только сиськами, но и умом выпендриваться. А ей самой и одних сисек хватает. И еще задницы вполне достойной. Карлику нравится. А ум у нее свой, не книжный, но очень даже подходящий для жизни ум. Слова «диалектическая категория» с бухты-барахты ее ум ей подсовывать не станет, но при случае для понта повторить к месту всегда сумеет.

Завидует она Лике? Завидует!

Хочет она, чтобы у Лики не все катило, не все получалось? Наверное, хочет.

Хочет она, чтобы у Лики было все плохо? Наверное, нет...

Хочет она, чтобы с Ликой что-то плохое случилось? Да ни за что на свете! Своими руками поубивает любого, кто Лику тронет!

Если с Ликой что-то случится, то куда ж она без Лики?! Они же с младшей группы детского садика, страшно вслух сказать, тридцать лет вместе! Лика как сестра, которой у нее никогда не было и всегда хотелось. Она без Лики, как без руки, без ноги, без сиськи своей, успешно насиликоненной. Она за Лику жизнь отдаст. Но сама ей жизнь и испортит. Иначе у самой жизни нет.

А с Ликиными пропавшими мужьями... Так она ж не хотела. Кто ж знал, что все так получится... Кто ж знал... Говорит же карлик, что мозги у нее от задницы на две фазы отстают. Две не две, но что было — то было, отстали мозги. Как всегда, сначала сделала, подумала потом. Когда увидела, что Ким улетает, сама всю историю с Тимуром затеяла, а расхлебывать снова карлику. То-то Ашотик нудеть будет...