(Женька, сегодня). (Женька, сегодня)
(Женька, сегодня)
Красное. Фиолетовое. Синее. Красное. Красное. Желтое. Фиолетовое. Желтое. Снова красное...
Падение...
Безднабезднабезднабезднабезднабезднабез-дна-без-дна без дна без дна. Без дна.
Падение...
Ничего нет. Я не человек — субстанция. Вещество. Энергия. «Вещество и энергия» написано на корешке одного из томов детской энциклопедии, которая стояла у меня в комнате в детстве. Если помню комнату, значит, я что-то помню... что есть «помню»... что есть «я»... Ничего. Ничего нет. Меня нет, только субстанция, перетекающая в бесконечность.
Красное, фиолетовое, желтое.
Меня нет... падаю, пуще Алисы.
Если помню Алису, энциклопедию, значит, что-то еще есть. Кто я? Лечу... После Большого взрыва, из которого, говорят, образовалась Вселенная, произошел скачок температур. И несколько микросекунд материя существовала в виде плазмы... хаотичного движения частиц... Откуда это? ...а уж потом, при падении температур, эти частицы составили протоны, нейтроны, те слились в ядра... или не так...
Вынырнула — я есть, помню... слово «хаотичного» знаю...
Снова в прорву — а-а-а-а-а!!!
Вынырнула — Алиса, энциклопедия, скачок температур. Попытка собрать мышление в кучу.
Снова проваливаюсь... субстантность... я плазма... хаотичное движение частиц...
...частицы называются... поцелуй... кварками и считаются базовыми кирпичиками мироздания... поцелуй... а также глюонами, нейтральными частицами, которые сцепляют кварки между собой... поцелуй... тепло знакомое... Никита... Никита это рассказывал, когда был моим репетитором... Между поцелуями. Губы шевелятся... после падения температур глюоны соединили кварки в протоны и нейтроны, те образовали ядра, затем возникли ато... губы дотягиваются до моих... поцелуй... я же не видела ничего, кроме губ... а что они говорили... под пыткой не вспомнила бы...
Под пыткой... под пыткой...
Это наркоз. Или что-то похожее на наркоз. После родов, перепутав меня с рожавшей рядом девкой, которую должны были зашивать, мне вкололи наркоз. И я, легко и радостно родив, вдруг улетела в какую-то черную бездну. И потом страшно долго приходила в себя. Индивидуальная непереносимость, что ли.
...кварки... частицы... микрочастицы... снова в плазму. Кто подсунул мне наркоз сейчас... Почему... Что со мной случилось?
Глаза с трудом раздираются. В тонкую прорезь век видны только белые стены и край окна. Голова не поворачивается.
Еще рывок. Глаза раскрываются шире. Похоже на палату, но так в сериалах показывают больницы для богатых, которые тоже болеют и плачут. Почти люкс дорогого отеля. Почти...
Что-то негостиничное в воздухе...
— Как мы сепя чуфстфуем? — Высокий швед. Широкоплечий. Хоть и изрядно постаревший викинг. Но этот стареет как-то красиво.
— Где я?
— Не фольнуйтесь. Ви ф очень хорошей клиньике.
— Я больна?
— Нэ совсем. Но фам нужна пом'ощь. И ми об'язатэльно фам помошем. Это клиньика мирофого урофня.
Откуда знаю, что швед? А... По акценту...
— Как я сюда попала?
Лепет. Уже мой собственный. Такой тихий, что склонившийся над какой-то бумажкой на планшетке роскошный швед мой лепет не слышит.
— Вы швед? — нашла что спрашивать. Хорошо хоть громче — услышал.
— Толко на четверть. Мой т'ьетушка был шфед.
— Ваша тётушка?
— Нэ тьёт'ушка, а т'ьетушка! Т'ьетушка по отсу. Фамильия от ньего.
— А... Дедушка.
— Та! — Радостно кивает головой четвертьшвед. — Т'ьетушка Олафсон.
— На остальные четверти кто?
— Что?
— Швед — на четверть. А на остальные три кто?
— На две четверти эстонец, на одну восьмую латыш и на одну восьмую русский, — продолжал он коверкать великий и могучий. — Но меня всегда и везде принимают за шведа. И в Нью-Йорке, в Маниле, в...
— Мы в Маниле? — уже не удивляюсь ничему.
— Мы в моей клинике. Это почти на границе Латвии и Эсти... Эстонии. Меня зовут Ингвар Олафсон. Я не жил здесь. Только работал в Нью-Йорке. Но после восстановления независимости мне возвращена недвижимость моих предков. И я открыл клинику на своей исторической родине. Замок был в крайне запущенном состоянии, но я смог привлечь хорошие инвестиции...
— Замок?.. Больше похоже на профсоюзный дом отдыха, чем на замок, — бормочу я, не соображая, что он, живший то в Нью-Йорке, то в Маниле четвертьшвед, наших профсоюзных здравниц знать не может. Почему граница Эстонии и Латвии? Я ж была в тверской глуши. Точно помню, только выехала из медвежьего леса на нормальную дорогу. Поспать решила. Как Штирлиц. «Через двадцать минут он проснется». И что дальше?
— Как я сюда попала?
— Ваши друзья заботятся о вас. Вам будет здесь хорошо. Вы устали. Надо отдохнуть. В моем замке отдыхают, набираются здоровья самые известные дамы Европы. И России тоже. Самые богатые. Здесь дорого стоит. Но для вас совершенно бесплатно. Ваши друзья позаботились о вас. Просили, чтобы с вами я работал лично. И я с вами работаю.
Работаешь-работаешь. Только вот излишне аккуратно повторяешь «ваши друзья». Почти по все тому же Штирлицу. Хотя ты, несчастный несоветский, только на одну восьмую русский, и Штирлица-то не видел, а если и видел по случайности, то не догнал. Не въехал то есть. Не понял. Где тебе, четвертьшвед, знать, что и полковник Исаев все повторял «ваши друзья, ваши друзья», засылая несчастного пастора Шлага через сугробы на лыжах. А Плятт на лыжах не умеет.
— Набирайтесь сил. Я к вам обязательно загляну. Скоро.
— Я хочу домой.
— Обязательно, только набирайтесь сил.
Не слышит, гад. И вид делает, что не понимает. Продолжение вчерашнего? Или не вчерашнего.
— Какой сейчас день?
Молчание.
— Я хочу позвонить родным.
Викинг делает вид, что не слышит моего лепета, и исчезает...
Неслабое выпадение из времени и пространства. Какая граница Эстонии и Латвии? У меня ж ни загранпаспорта с собой не было, ни виз. Прибалты же визы ввели, прошлой зимой сама в Таллин ездила, семь долларов за страховку, пятнадцать за визу, и то только потому, что журналистская...
Анализировать мои мозги ничего не могут. Спасибо хоть из плазмы в человека вновь слепилась, помню еще, что я Жукова Евгения Андреевна, сорок лет от роду, разведенная, имею сына и большие неприятности неизвестно по какому поводу. То есть вчера уже решила, что известно. На соседей из «Связьтраста» все списала... или это было не вчера?
Какое сегодня число? Может, уже зима? И я проспала полгода?
За окном зелень. Слава Богу, лето. Знать бы, какого года. Не смешно.
Окна плотно закрыты. Глухие стеклопакеты без рам. Открыть невозможно по определению. Только если косяк вырубать. У нас в агентстве окна меняли на пластиковые — грязи и шуму!.. Но меняли два дюжих мужика с инструментами, а не я, голая-босая. А кстати, я голая-босая? Босая, да. На ногах ничего. Не голая — и то хорошо. Рубашка какая-то белая и штаны, помесь стильного летнего хлопкового костюма с больничной униформой. Как это заведение помесь замка с профсоюзом. Все, в общем, на уровне, но окна не открыть. Дверь тоже закрыта. В верхнем углу над кроватью видеокамера, значит, мое изображение еще и где-то видно. Снова «Связьтраст»? Так круто изощренно мстят человеку, совершенно неповинному?
Бред. Читала смешные истории про заточения с подкопами, Хмелевских там всяких. А сама... Думать!
Не могу. Не получается. Снова разваливаюсь на эти, как их там, кварки, субстантивируюсь... Еще этот четверть швед Олафсон в меня что-то влил? Одно понятно, что засунувшие меня сюда друзья — такие же «друзья», как те ребята из «Гелентвагена», что весь этот наркоз неспроста... Как же я все-таки попала в Латвию? Или в Эстонию? Четвертьшвед же не сказал, с какой стороны границы его замок, сказал только «недалеко от...»
От медвежьей лесостанции до Москвы явно ближе, чем до Латвии, тем более до Эстонии. И как меня провезли? В багажнике? Контрабандой? Погранцу на лапу сунули. Или у них заранее все подмазано. Сеть международного терроризма. «Аль-Каида» какая-то с балтийским лежбищем.
Из окна видна лишь чахлая постройка, представляющая собой хозяйственный двор этого псевдозамка. И еще большая ровная площадка газона. Как в кино. В кино за мной бы на вертолете прилетел какой-нибудь супермен, Никитка бы с неба свалился... Тьфу! Да что я все Никитка да Никитка. Десять лет не разрешала себе вспоминать, а тут как прорвало. Ну хорошо, не Ник... не бывший муж. А кто?
А больше, собственно, и некому. Джойка в «космосе». В лучшем случае. Если еще не август и реалити-шоу не закончилось. Выпереть раньше финала его не должны. Ирка обещала держать до последнего. «Приз вряд ли смогу, разве что зрительских симпатий, а продержать в шоу по максимуму — легко!» Выходит, за мной и прилететь некому? Разве что японскому мальчику с нетипичным для японца именем, как он сам объяснял. По мне что Арата, что иначе. Но для него это то же самое, если б меня звали Ефросиньей или Веремеей, а японцев бы это не удивляло, думали бы, что у нас так каждую вторую тетку кличут. Впрочем, и Женьками у нас кличут не каждую.
Как отсюда выбираться?
Чего хотят? Сказала бы давно все, что знаю, только спросите напрямую. Так ведь не спрашивают.
День-ночь-день-ночь-день...
Четвертьшвед бубнит, все гипнотизировать пытается. Колет что-то, не такое сильное, как в первый раз, отчего я снова куда-то улетаю, но до уровня субстанции не дохожу.
Кроме Олафсона мелькают только молодые парни в стильных белых костюмах, таких же, как на мне, — униформа дорогой клиники. У меня ж собственных пеньюаров, как у прочих добровольных «клиничек», не оказалось, и пришлось им выделить мне казенное, размеров на восемь больше. Эти медбратики (или медбратки?) в стиле мачо молча приносят еду, пилюли какие-то, жидкости странного цвета в пластиковых мензурках и внимательно следят, чтобы я все проглатывала. Засунуть за язык не получается. Но если гарны хлопцы со скандинавским или пиренейским уклоном удаляются, не дожидаясь действия принесенного, бегу к унитазу и два пальца в рот.
День-ночь-день...
И день, и ночь условные. Странная клиника четвертьшведа размещается где-то в краю, близком к краям белых ночей. А ночи эти, помнится, случаются не только в нашем Питере, но и в их Таллине.
Через несколько серых дней и белых ночей в зеркале замечаю множество красных точек вокруг глаз. Реакция на лекарства? Черт его знает, что вводит мне этот «доктор правды». Пугаюсь, но потом вспоминаю, что подобная боевая раскраска случалась в пору токсикоза, когда я также проводила определенное время, склонившись над унитазом. Точечные кровоизлияния от напряжения при рвоте. Сколько я еще протяну? И что еще они будут мне вводить? И что сделают, когда поймут, что нет такого лекарства, которым из меня можно вытянуть нужную им информацию. Просто потому, что я ничего не знаю. Отпустят на все четыре стороны? Иди, дорогая, расскажи всему миру. Фиг! Убьют или несчастный случай подстроят — с этих станется.
Какое сегодня число? От этих лекарств, засыпаний и просыпаний в относительной серости то ли дня, то ли ночи я сбилась со счета, какое число. Да и когда меня сюда привезли, понятия не имела, сколько времени прошло — из медвежьего леса я уезжала рано утром 27 мая. Сколько меня могли держать без сознания? В медицине я не спец, но подозреваю, что не больше суток, иначе я хоть что-то помнила бы. А может, я отстала от фармакологических новшеств. Сколько с тех пор прошло — дней пять? Шесть? Восемь? Зарубки надо на стене делать. Но часов нет, а по виду из окна на хоздвор не поймешь, утро или вечер.
Вот, снова гарный викинг идет, что-то по мою душу тащит. Сейчас гадостью какой-то пичкать будет. Все делают вид, что по-русски ни бум-бум. Может, четвертьшвед набрал не экс-советских, ныне независимых, а настоящих скандинавов? Так те хоть на английский бы откликались. Не откликаются. Ни интереса в глазах, ни жалости. Одна механика. Что им старая тетка — рухлядь. Ненужный использованный материал. Не дал материал результата. Выбросят и новый материал подберут.
Все медбратья ненамного старше Димки, а этот совсем из другой оперы. Старый. То есть старый по сравнению с предыдущими викингами сыновнего возраста. Этот, скорее, годится мне в отцы, на вид лет шестьдесят с гаком. И совсем не скандинавский. Совсем напротив, узкоглазый. То ли кореец, то ли японец. Может, хиллер филиппинский или акупунктурщик китайский. И что-то шепчет. По-русски...
— Непохоже...
Хоть один разговаривает!
— Что непохоже?
— На наших клиенток непохожи. В первый раз здесь?
— И, надеюсь, в последний! Вы не швед и не эстонец...
— Русский я. Хоть за красивые глаза в детдоме фамилию Китаев дали.
— А сюда как попали?
Молчит.
— А кто ваши клиенты?
— Информация о клиентках конфиденциальна. Сообщать кому бы то ни было запрещено.
— О «клиентках». А о «клиентах»?
Молчит «разговорчивый».
— Что, мужиков здесь не пользуют?
Молчит. Но проговорился русский с фамилией Китаев. По лицу видно, что я угадала, что так оно и есть, лечат только баб. Странная клиника. Не гинеколог же мой четвертьшвед.
— А почему только...
Кивок в сторону бликующего стеклышка над дверью, глазок камеры наблюдения. И «разговорчивый» Китаев уже выходит.
— Вашим друзьям необходимо владеть информацией, которой по стечению обстоятельств владеете только вы. У ваших друзей есть подозрение, что в силу определенных ситуаций вы могли эту информацию тщательно скрывать или неосознанно стереть из памяти. Ваши друзья попросили меня как ведущего специалиста в области работы с подсознанием помочь вам вспомнить.
— Что вспомнить?! Что? Я бы вспомнила, если б нормально спросили. Так нет же, убивают, взрывают.
— Что вы, что вы! Убийства, взрывы — это все плод вашего уставшего воображения. Я внимательно знакомился с историей вашей жизни. В последнее десятилетие у вас было много стрессовых ситуаций, и не исключено, что особо важную информацию вы спрятали вглубь себя. Настолько глубоко, что сами не помните, что знали.
— Доктор, у вас все дома? За последние десять лет у нас вся страна жила в стрессовых ситуациях, вы что, будете работать с подсознанием каждого из ста сорока миллионов?
— Сто сорок миллионов вашим друзьям не нужны. Им нужно знать то, что знаете вы. И не хотите сказать.
— Не спрашивают. Да что же именно?! Машина их взорвалась рядом с моей рухлядью, так я, ей-богу, ни при чем.
— Рухладью?
— Если, по их мнению, это мой «Москвич», не выдержав собственной старости, мог стать причиной взрыва, почему бы нормально не поговорить. Я, конечно, за их «Мерседесы» по гроб жизни не расплачусь, но буду по крайней мере знать, что должна вашему этому, как его там, «Связьтрасту».
— Нет, нет. Поверьте. Ваши соседи здесь ни при чем. Действительно, они несколько заблуждались на ваш счет по поводу того взрыва. Отсюда и неприятные инциденты с авариями на шоссе и с преследованием вас в лесу. Но ваши друзья уже все уладили. Ваши соседи поняли, что были неправы. За свои неверные умозаключения они заплатили гибелью несчастного, которого раздровал медведь.
— Разодрал.
— Что?
— Я говорю, не раздровал, а разодрал. Точнее, задрал.
— Да, точно. Теперь, благодаря усилиям ваших друзей, ваши соседи поняли, что были неправы, и к вам претензий не имеют. Они заняты поиском виноватого в своей коммерческой среде. И даже выразили готовность компенсировать вам материальный ущерб, стоимость вашего автомобиля.
— Зачем враги, когда есть такие друзья!
— Что-что? — не понял четвертьшвед.
— Да так, поговорка в масть. Отпустил бы ты меня, а, Ингвар? А друзьям моим сказал бы, что со мной лучше по-нормальному. Я им сама все отдам, все скажу, только не надо так.
— По-другому не получается. Ваши друзья убедились, что информацию можно достать только из вашего подсознания. Что я и буду стараться делать.
— Ты бы лучше с подсознанием «вашихдрузей» попробовал поработать. Это у них, а не у меня в голове кавардак. Может, лучше им самим у себя все по полочкам разложить.
— Если мои попытки работать с вами потерпят неудачу, я сообщу им о таком возможном варианте. Но пока мне платят деньги за работу с вами, я буду продолжать.
Продолжает.
И ведь не бандит же. Нормальный же вроде мужик, этот четвертьшвед. В кабинете на стенке снимки. Мой красавец с Лиз Тейлор, с недавней первой леди Америки, с азиатской экс-диктаторшей, та вся в бриллиантах и черном жемчуге. И волна наших теток. Жена вице-премьера, мясо-молочница, которую недавно снимала в Астахово, а вот, кажется, и последняя жена Лешки Оленева, в светской хронике ее как-то видела.
Эх, нравилась же я Лешке! Была б я сейчас в таком же виде, как эта расфуфыренная курочка, если б в десятом классе Никиту не встретила.
Не-а! Как в анекдоте про Хиллари, Клинтона и мужика с заправочной станции — это не я такой была бы, а Оленев, как Кит, сбежал бы от меня в Штаты. Все внутри нас.
И что, все эти бабы лечатся, как я на экранах внутреннего наблюдения видела?! Трах, трах и снова трах? В один из вечеров мне удалось выскользнуть за незакрытые двери. Замок называется! Отель, скорее. Странные комнаты, странные звуки. Почти добралась до выхода. Два охранника спиной ко мне. Перед ними множество мониторов камер внутреннего наблюдения. Из всех палат этой странной лечебницы картинка. И везде сплошной... как бы это помягче сформулировать...
Проскользнуть мимо не успела. У последней двери, словно из-под земли, вырос Китаев. Молча привел к Олафсону.
— Убежать хотели? Не выйдет. Китаец на то и Китаец, что побегов не допускает. Моя правая рука Китаец. В детстве был и сейчас. Мы с ним вместе такое пережили! Знаете, сколько мы с ним не виделись? А позвал его сюда и будто свое второе «я» обрел...
Про четвертьшведовы «я» слушать недосуг.
— У вас тут что, дом большой ебли?
— А вы как думали! Большинству современных богатых женщин недостает именно этого. Мужья делают деньги и, иногда, как там у вас говорят, «трахают молёденьких сучек». А их женам, что же, прикажете умирать от нереализованного желания?! И они едут ко мне.
Олафсон распустил хвост, расхваливая свой метод лечения. Комплексная терапия, полная очистка организма плюс косметологические процедуры возвращают женщине тонус. А когда это все выполняют молодые интеллигентные красавцы («Нэ пордель ше у меня тешевый!), то все довольны. Мальчики, врачи и массажисты, все интеллигентно. Назовите это борделем, и пациентка вам глаза выцарапает. Она и подумать не может о посещении борделя! А здесь все культурно. Женщина набирается сил, реанимирует собственную природу. Занимается физическими нагрузками, хотите, назовите это лечебной гимнастикой. А если — совершенно случайно — в ходе медицинских процедур ее настигнет бурный роман, так это ведь никогда не возбранялось. От хорошего секса еще никому хуже не становилось. Вот пациентки охотно и возвращаются на повторный курс лечения. И зачем им знать, что так же вернется и оставит в четвертьшведовой клинике кругленькую сумму из мужниного кошелька и следующая, и предыдущая, и соседка слева, и соседка справа. Конфиденциальность гарантирована («Иначэ у мен'я пы нэ лечились шены крупнейших политикоф и писнесменов Ефропы и России»).
Хоть это меня не касается! Я за это не платила. А моим «вашимдрузьям» не тонус мой, а подсознание мое вынь да положь.
Господи, только б вырваться! Наплюю на всю свою гордость хренову, засуну ее в задницу. Первое, что сделаю, позвоню Никитке в Америку! Не напишу — позвоню, чтоб голос слышать. И скажу, что все бред. Что эта его Джил силиконовая — не в смысле грудей, а в смысле долины — и без него прожить сможет, а я не смогу. Видела ее как-то на случайно висевшей на джойкином компьютере картинке. Джойка читал письмо отцовское, да так и не закрыл, в туалет вышел, а я зачем-то в его комнату зашла. С письмом висел снимок. Кит, совсем не изменившийся, разве чуточку погасший, такой ровно чадящий Кит. Рядом типично американческая вайф — в салатных шортах-бермудах и
Т-шортке, и ее дочка-тинейджерка. Все семейство на фоне домашнего бассейна — реклама американского образа жизни, а не фотка. Но глаз Китовых не видно. Нет тех глаз, что на наших старых черно-белых карточках.
Позвоню. Обязательно позвоню. И разревусь. Вот только тогда разревусь. А до этого не заплачу!
Олафсон оказался буквальным. «Фашитрусья» ему платят, он продолжает. Гипноз. Какие-то вещества, из которых я выбиралась то хуже, то лучше, чем из первого наркоза.
Да не знаю я ничего, психоаналитик хренов! Неужто ты, светило медицинское, не понял. Не знаю. Пошли фашихтрусей на... Ты ж мужик. Нельзя ж так издеваться.
Хорошо, попробуем помочь вашему подсознанию. Четвертьшвед вдруг утерял свой скандинаво-балтийский акцент и заговорил с почти классическим произношением. Или это моим перепутанным мозгам стало казаться? Хотя это и некорректно в классическом исследовании, но ваши друзья требуют результата, торопят. Итак, человек, завещавший вам свою квартиру, не мог не оставить вам своей главной тайны. В него была безумно влюблена одна могущественная женщина, владевшая огромным состоянием. Я хорошо знал эту женщину. С пустыми руками она любить не умела, поверьте мне. Но Григорий был ее настоящей любовью, а не случайной связью. Вашим друзьям известно, что она оставила ему баснословное состояние. Унести его с собой в могилу он не мог. А его последней любовью были вы.
— Я не была его любовью.
— Вашим друзьям лучше знать. Вы же не хотите, чтобы мы продолжили с вашими близкими.
Я злорадно усмехнулась. Считаете, что вы всемогущи, что лучше моего знаете, кто был в моей постели, а кто нет. На здоровье. С манией величия у вас все в порядке. Но моих близких вы не достанете!
— Зря думаете, что мы не достанем, — читает мои мысли четвертьшвед. Неплохой он все же психолог, раз сообразил, о чем я думаю. — Да, сына вы спрятали, да, это реалити-шоу хорошо охраняется. Но есть и другие близкие вам люди. Ваш муж, например. Или ваш юный любовник.
— Мой кто?
— Ваш юный японский любовник.
Бедный Аратка!
— Побойтесь Бога. Мальчика-то не трогайте. Мальчику двадцать с небольшим. Я на двадцать лет старше.
— Как раз. Идеальное сочетание. Мужчины в двадцать и женщины в сорок находятся на пике своей сексуальной активности и составляют гармоничные пары.
— Если б это было так, природа устроила бы брачные и любовные союзы таким образом. Ан нет, всю жизнь мужчины были старше.
— Ваш муж, например.
— Я больше десяти лет в разводе. Бывшего мужа не вижу, не слышу, знать не хочу. Он меня тоже.
— Фотографию бывшей жены, которую знать не хотят, не хранят в потайном отделении бумажника...
Они добрались и до Никиты! Ужас! Но почему вместо положенного ужаса вдруг радость, яркая такая, оранжевая радость заливает меня с ног до головы и еще чуток выплескивается через невольно нарисовавшуюся на лице улыбочку. Никитка хранит мою фотографию в бумажнике! Никитка меня хранит!
— Вы понимаете, что это не может продолжаться вечно.
— Понимаю.
— Что мы будем вынуждены принять меры.
— Конечно. Секрета великих любовных даров вы из меня не достали, потому что достать не могли — я его не знаю. Но зато я теперь невольно узнала ваш собственный страшный секрет, о пациентках ваших перетраханных. Некоторых видела в лицо, пусть на экранах, но видела. Разве мне после этого жить? — бездумно прихохатывала я. Плевать! На все плевать! Все! Устала бояться!
— Мольчат! Я сказал, мольчат!
Галантный четвертьшвед сорвался на истерику и снова заговорил с акцентом.
— Дьюра! От тепья ше ничьего не останется! Землия расвэрснитися и тепья проклотьит! Савтра ше проклотьит! Или сеходния расвэрснитися!
Разверзлась.
Вой сирен, атака, как в страшных фильмах. Грохот выламываемых замков и вышибаемых стеклопакетов. «Самок», как сосуд, наполняется камуфляжками непонятного рода. Их все больше и больше, еще чуть, и масса достигнет критического уровня. Но кто-то незаметный отмерил ровно столько, сколько в этот сосуд должно влезть. Ни больше, ни меньше. Молчат. Ни слова. Ни по-шведски, ни по-латышски, ни по-эстонски, ни по-русски, ни по-каковски. Зато четвертьшвед вопит на всех языках, какие знает. Эти, в камуфляжках, молчат. Ни медбратьев, ни клиенток не видно. Только вырубленный Китаев валяется у них под ногами — убили или «интеллигентно отключили»?
Четвертьшведа в одну сторону, меня в другую. Кто они, куда тащат? Сознание мое не срабатывает. Но понимаю, что лучше не орать, — бесполезно, да и сил нет. Соображать тоже сил нет. Если это снова «фашитрусья», заказавшие меня этому доморощенному Фрейду, то почему так перепугался и так орал сам Олафсон? И зачем вырубать его «правую руку» и крушить его «самок»? А если это не мои заказчики, то кто? Что я нахожусь здесь, никому не известно, мне и самой неизвестно, где это «здесь».
— Молчите!
Или мне показалось, что это просочилось сквозь камуфляжную маску.
Молчу. И они молчат. Молча сажают в вертолет, который приземлился почти у самого «замка», там, где мне и привиделось в первый день, разнеся весь хозяйственный двор к едреной матери.
Летим. Молчу. Вид у меня еще тот — белая униформа здешней клиники, — вот уж точно, коли-ни-ка! Как ребенок, попавший на новую карусель, жмурюсь от дикой помеси страха и удовольствия. Никогда еще не летала на вертолетах, а интересно! С уровня облаков закат такой — мамочки родные! Никогда мне больше не увидеть это слоистое малиново-серое облако изнутри и уже через него землю. Свет из облака идет в рваном ритме. Бешеная морзянка закатных лучей. Поснимать бы отсюда, с неба! Но камеры нет. Да, накачал меня четвертьшвед всякой гадостью, что я впервые за все время вспомнила, что я без аппаратуры! Где мой кофр? И камеры? И отснятые пленки и диски — мишек-то фонду природы сдавать надо? Где мои документы? И Ленкина «Волга» где? Съест же меня подруга за свою ласточку. И куда меня везут без документов?
Приземляемся на каком-то поле. Пересаживают в джип. Моя квартира, ей-богу, меньше, чем это чудо капиталистического автопрома. Три ряда кресел, столик с несколькими бокалами, которые во время езды почему-то не падают. Над столиком экран компьютера и телевизор с видео. Или, может, это снова монитор камеры наблюдения?
Чувствую себя задрипанной героиней третьесортного боевика. Хотя у третьесортного на вертолет и на джип денег никогда не хватает. В третьесортном «Мерседес» взрывается, только выехав из кадра. Мысленно соглашаюсь на второсортный боевик, попутно соображая, что лучше бы не взрываться даже за кадром. Останавливаемся. Дверца хлопает.
— Привет, Савельева!
